Разговор с самим собой

После исправлений этот разговор, по вашему усмотрению, можно донести до гос. инстанций Анкары.

Если судья сам станет обвинителем, конечно, таким, как я, беднягам останется только сказать: “Кому и на кого мне жаловаться, я сам в недоумении”. Да, моё нынешнее положение намного хуже, чем в тюрьме. Один день на меня давит так, как месяц одиночного заключения. В этом одиночестве, старости, болезни, бедности и слабости, в суровую зимнюю пору я отрезан от всего. Кроме одного ребёнка и одного больного человека, я не вижусь ни с кем. Вообще, вот уже более двадцати лет приходится страдать в полном одиночном заточении. И угнетать меня ещё большей изоляцией и слежкой уже опасно, поскольку это может задеть Всевышнего и стать причиной какой-либо беды. Как я уже говорил в суде, есть много происшествий, подобных четырём сильным землетрясениям, начинавшимся тотчас во время несправедливых нападений на нас… Я даже думаю, что вероятной причиной пожара в здании Афьёнского суда стало то, что этот суд, на который я так надеялся, думая что он защитит меня и мои права в суде Денизли, наоборот, проигнорировал моё обращение по поводу “Рисале-и Нур” и погрузил меня в отчаяние.

Я говорю следующее:

— Самая важная обязанность властей этого уезда, так совестливо и по-человечески обращающихся со мной, а также местной полиции и правосудия состоит в том, чтобы оказывать мне полное покровительство. Потому что три суда и центр власти, изучив все мои произведения и письма за последние двадцать лет, постановили оправдать меня и освободить. Однако, некий тайный комитет, действующий в пользу иностранной выгоды и старающийся нанести весьма большой вред стране и народу, для того, чтобы отменить наше оправдание, повсюду раздувая из мухи слона, настраивает против нас некоторых чиновников. Одна из их целей состоит в том, чтобы исчерпать моё терпение, и чтобы я сказал: “С меня хватит!” Вообще, одной из причин их злобы на меня является моё молчание и невмешательство в их мир. Они словно говорят: “Почему не вмешиваешься, вмешайся, дабы исполнились наши замыслы…”

Изложу два их коварства, которыми они пользуются для того, чтобы настроить против меня часть официальных лиц.

Они говорят: “У Саида есть авторитет. Его произведения и влиятельны, и многочисленны. Тот, кто с ним контактирует, становится его другом. Так что нужно изолировать его от всего, что есть и вероломством, игнорированием, отвращая от него друзей и вынуждая всех его избегать, разрушить его авторитет”. – Так они сбивают с толку власть и меня подвергают ужасным мучениям. Я же говорю:

— О любящие эту страну и народ, братья! Да, как и говорят эти лицемеры, авторитет есть. Однако, он принадлежит не мне, а “Рисале-и Нур”. И его разрушить невозможно. С нападками на него, он набирает силу. И он никогда не использовался, не используется и не может быть использован против народа и родины. Неопровержимым свидетельством правоты этих слов является то, что два суда с промежутком в десять лет сурово и яростно изучая мои двадцатилетние труды, в результате не нашли ни одной действительной причины для нашего наказания.

Да, произведения влиятельны. Но их влияние направлено на то, чтобы с совершенной пользой для страны и народа, не причиняя им совершенно никакого вреда, в полной мере служить вечной жизни и счастью сотен тысяч людей, давая им урок сильной, убеждённой (осознанной) веры. В Денизлинской тюрьме сотни людей, частью приговоренных к длительным срокам заключения, только лишь прочтя “Плоды веры” обрели законопослушный и благоразумный облик. Даже те из них, которые убили нескольких человек, услышав этот урок, старались не убивать даже бельевых вшей. И, как признался начальник той тюрьмы, его учреждение превратилось в настоящее воспитательное медресе. Что неопровержимо удостоверяет и доказывает наши притязания.

Да, изолировать меня от всего – это мучительная пытка, удвоенная несправедливость и коварное предательство против этого народа. Потому что за тридцать-сорок лет, которые я провёл среди этого народа, общение со мной ещё никому не повредило, и наоборот, было полезно для духовной силы, утешения и силы веры, в которых очень нуждается эта религиозная нация. Твёрдым доводом в пользу этого служит то, что несмотря на такую сильную пропаганду против меня, “Рисале-и Нур” повсюду встречается с необычайными симпатиями и спросом… Даже, признаюсь, мне оказывается такая большая благосклонность, которой я стократно не заслуживаю.

Я слышал, что местные власти обращались по поводу моего удобства и пропитания, на что пришёл утвердительный ответ. Выражаю им благодарность за такую человечность, но хочу сказать:

— Моим самым основным правилом и тем, в чём я больше всего нуждаюсь, является моя свобода. То, что из-за беспочвенных подозрений моя свобода таким невиданным образом ограничивается и притесняется, серьёзно отвращает меня от жизни. Я готов променять такую жизнь не то, что на тюрьму и темницу, но даже на могилу. Однако, терпение и выдержку мне даёт то, что трудности в служении становятся причиной для ещё большей награды. Поскольку эти человечные люди не хотят насилия в отношении меня, то в первую очередь пусть не дают покушаться на мою законную свободу. Без хлеба я проживу, но без свободы – нет. Да, человек, который со строгой экономией и в полном аскетизме прожил на этой чужбине девятнадцать лет на двести банкнот, и при этом ради сохранения своей независимости и научного достоинства никому не показал своей нужды, никому не стал обязанным и не принимает ни подаяний, ни закятов, ни жалования, ни подарков, конечно, больше, чем в пропитании, нуждается в законной свободе. Да, я нахожусь под невиданным давлением. Изложу один-два примера этого.

Первый. Каждый день я с большим беспокойством, боясь, как бы не забрали, прячу ставшую научной защитительной речью “Рисале-и Нур” в суде, отправленную в семь инстанций Анкары и Президенту Республики вместе с моей защитой, и, в конце концов ставшую одной из причин одобрения Анкаринскими экспертами и нашего оправдания, и написанную красивым почерком в нескольких экземплярах моими тюремными товарищами в качестве сувенира “на память”, и находящуюся сейчас у меня, и которую видела полиция Денизли и не придралась к ней, и которая одну ночь побывала в полиции Афьёна, и в местной полиции открыто пролежавшую одну ночь – книгу “Плоды веры” и “Защитительную речь”. Опасаясь, что у меня проведут обыск, на этой чужбине я не могу поручить незнакомым людям спрятать их, что меня очень огорчает.

Второй. Один человек из Стамбула взял у кого-то здесь и увёз в Стамбул брошюру “Для пожилых”, в которой Денизлинский суд не усмотрел ничего предосудительного, а Эскишехирский суд придрался к одному-единственному слову, удовлетворившись затем ответом из одной буквы. Каким-то образом там эта брошюра попала в руки одного противостоящего мне безбожника. Раздувая из мухи слона и сбив с толку полицию вилайета, меня начали давить: “С кем он встречается, кто к нему приходит?”… И таких весьма огорчительных примеров есть ещё много. Однако, самое бессмысленное состоит в том, что желая лишить меня общения с людьми, от меня прогнали и отвратили всех, кроме одного помогающего мне ребёнка и одного больного человека. Я же на это говорю:

— Вместо отклонения от меня десяти людей, десятки и даже сотни тысяч мусульман, не придавая значения никаким препятствиям, продолжают изучать “Рисале-и Нур”. И в этой стране, и во внешнем исламском мире вместо меня и намного лучше меня говорит каждый из тысяч экземпляров “Рисале-и Нур”, которые, пользуясь большим спросом, распространяют заложенные в них весьма сильные истины и очень ценную пользу. С моим молчанием их молчать не заставишь, и они не замолчат.

И, поскольку в суде было доказано, что я уже двадцать лет, как разорвал связи с политикой, и нет никаких признаков, говорящих об обратном, то, конечно, подозревать в чём-то тех, кто со мной встречается, совершенно бессмысленно.

* * *