Прошение, адресованное в Совет Министров для пересмотра нашего дела в случае того, если кассационный суд не вернёт его на пересмотр и утвердит.

  (Внешне видимая в нём жалоба – это жалоба властям, а критика обращена к интриганам, старающимся ввести власть в заблуждение.)

О, управляющие и решающие!

Я подвергся несправедливости, пример которой редко увидишь в этом мире. Поскольку молчать в ответ на неё будет неуважением к праву, то я вынужден огласить одну важную истину. Хочу сказать: или покажите моё преступление, за которое по-закону меня можно казнить и бросить на сотню лет в тюрьму, или докажите, что я полностью сошёл с ума, или же дайте мне, моим книгам и друзьям полную свободу, возместив нам весь ущерб за счёт тех, кто нам его причинил. (Прим.)

Да, у каждой власти есть какой-то закон, какая-то основа. И наказание даётся в соответствии с тем законом. Если в законах республиканского правления нет ничего, что бы сделало меня и моих друзей заслуживающими самого тяжкого наказания, то конечно необходимо следует с одобрением, вознаграждением и извинениями дать нам полную свободу. Потому что если это, находящееся перед глазами, моё весьма важное служение Корану было бы направлено против власти, тогда меня нельзя было бы наказать лишь годом заключения, а нескольких моих друзей – шестью месяцами. Скорее меня нужно было бы посадить на сто один год или даже казнить, и дать самые тяжёлые наказания тем, кто серьёзно связан с моим служением. Если же наше служение не противостоит власти, тогда нас нужно не то что не наказывать, не арестовывать и не обвинять, а скорее встречать с одобрением и поощрениями. Потому что это такое служение, выразителями которого стали сто двадцать частей “Рисале-и Нур”, и с этим служением был преподан урок европейским философам и разрушены их основы.


Примечание: Обращение направленное в Совет Министров, в Депутатское Собрание, в Министерство Внутренних Дел и в Министерство Юстиции в случае того, если Кассационный Суд вместо того чтобы отправить наше дело на пересмотр, утвердит его. Если я не смогу привлечь внимание этих инстанций к своим страданиям за правду и важным правам, то мне придётся распрощаться с жизнью. Потому что этим молчанием нарушается не только моё личное право, но и ещё тысячи уважаемых прав.

Конечно, это действенное служение внутри страны или приведёт к очень страшному результату, или же принесёт весьма полезные, высокие и научные плоды. Поэтому мне не может быть дано наказание в один год, подобное детским играм, под видом которого хотят ввести в заблуждение и обмануть общественное мнение, а также прикрыть те интриги и ложь тиранов в отношении нас. Такие, как я или бывают казнены и горделиво поднимаются на эшафот, или же остаются свободными, занимая достойное их положение.

Да, некий искусный вор, способный украсть алмазы, стоимостью в тысячи лир, своровав десятикопеечный кусок стекла, рискует получить такое же наказание, как и за украденный алмаз. Невыгодность этого поймёт любой вор на свете, и даже любой обладатель разума. Такой вор бывает хитрым и такую бесконечную глупость совершать не станет.

Господа! Пусть, как вы возомнили, я буду подобен тому вору. Вместо того, чтобы девять лет сидеть в изоляции в каком-то затерянном селе Испарты и настраивать против власти мысли нескольких наивных бедолаг, получивших сейчас вместе со мной очень лёгкие наказания, подвергая тем самым опасности и себя, и свои книги, являющиеся целью моей жизни, я мог бы, как в старые времена, заняв какой-либо большой пост в Анкаре или Стамбуле, обращать к преследуемой цели тысячи людей. А тогда я получил бы не какой-то ничтожный срок, а вмешался бы в этот мир со всем достоинством, соответствующим моему принципу и служению.

Да, не для гордыни и самовосхваления, а для того, чтобы желающим опустить меня до несущественной, бесполезной и заурядной степени показать их ошибки, я вынужденно и смущённо вспоминаю свои самодовольные, показушные состояния прошлого и говорю:

— Человек, который, по свидетельству видевших мою старую, опубликованную защиту, носящую название “Диплом двух школ несчастья”, во время “событий тридцать первого марта” одной речью приводит к подчинению восемь взбунтовавшихся батальонов; и, как однажды было написано в газетах, во время Войны за Независимость одним выступлением, носящим название “Шесть шагов”, обращает ученую мысль Стамбула против англичан, чем приносит серьёзную пользу национально-освободительному движению; и в Ая-Софье с интересом выслушивается тысячами людей; и шквалом аплодисментов встречается на собрании депутатов в Анкаре; и убеждает это собрание принять – за подписью ста шестидесяти трёх депутатов – ассигнование ста пятидесяти тысяч банкнот на строительство медресе и исламского университета; и под гневом президента республики в президиуме министров, не утратив рвения отвечает с полной выдержкой и агитирует за намаз (Прим.); и в Управлении Шейх’уль-Ислама, по единому мнению объединённого правительства, выглядит достойным того, чтобы в действенном виде убедить европейских философов принять исламскую мудрость; и на линии фронта пишет книгу “Ишарат’уль-Иджаз”, нынче конфискованную, которую бывший в то время главнокомандующим Анвар-Паша посчитал настолько ценной, что с неким почётом, которого в такой степени он не оказывал никому, поспешил ей на встречу, и, чтобы иметь долю в благе и славе этого подарка войны, выделил бумагу для его печатания и одобрительно отозвался о военных подвигах этого его автора… Так вот, такой человек не опустится до уровня какого-то конокрада, похитителя девушек или карманника, чтобы испачкаться самым низким преступлением и опозорить достоинство своего знания, святость своего служения и тысячи своих ценных друзей, чтобы вы потом могли судить его, как какого-то простого вора, укравшего козу или барана, и посадить на один год… И смертную казнь этот человек считает для себя лучшим исходом, чем после десяти лет мучения от беспричинной слежки теперь снова, вместе с годом тюрьмы, ещё год находиться под наблюдением и терпеть угнетения от какого-нибудь недоброжелательного сыщика или простого полицейского (когда он не мог вынести гнёта даже падишаха).


Примечание: “Прежний Саид” требует слова, он говорит: «Мне не давали говорить уже тридцать лет. Теперь, поскольку, глядя на меня, обвиняют вас и вас боятся, конечно, мне нужно с ними поговорить. Хотя эгоизм и высокомерие – это плохо, однако, против горделивых и упрямых себялюбимцев приходится справедливым образом и только лишь в целях самозащиты проявлять высокомерие. Поэтому я не смогу говорить мягко и смиренно, как “Новый Саид”». Я же даю ему слово. Однако, к его высокомерию и самовосхвалению остаюсь непричастен.

Если бы такой человек вмешался в мирские дела и если бы у него было на то желание, и если бы ему это позволяло его святое служение, то его вмешательство было бы десятикратно более громким, чем события Менемена и инцидент с Шейхом Саидом. Звук пушки, способный прогреметь на весь мир, не опуститься до комариного писка.

Да, внимательному взору правительства республики я представляю следующее: данное положение указывает на то, что эти беды на меня насылают действия тайного комитета. Проводимые им пропаганда, интриги и страх, направленные против нас, раскручены в небывалом до сей поры, всеохватном виде. Доказательством чего является то, что, хотя у меня есть сотня тысяч друзей, за эти шесть месяцев ни один из них не смог мне написать ни одного письма, не смог отправить ни одного приветствия. По наущению интриганов, старающихся обмануть власть, повсюду, от самого восточного вилайета, до самого западного, ведутся допросы и обыски.

Так вот, проворачиваемый этими интриганами план был рассчитан на некий инцидент, по причине которого я и тысячи подобных мне людей получили бы самое суровое наказание. Однако результатом стало наказание, напоминающее то, которое получают за инцидент с самой заурядной кражей, совершенной самым простым человеком. Из ста пятнадцати человек лишь пятнадцать невинных получили срок по пять-шесть месяцев. Интересно, если в руке у любого обладателя разума будет очень острый алмазный меч, то станет ли он им слегка колоть хвост огромного льва или дракона, чтобы тот напал на него? Если его целью является самооборона или схватка, то он направит меч в другое место.

Так вот, на ваш взгляд и в вашем воображении вы видимо, восприняли меня подобным тому человеку, что дали мне такое наказание. Если я совершу настолько противоречащее разуму и не укладывающееся в уме действие, тогда не то что не нужно, внушая ужас, пропагандой поворачивать против меня общественное мнение огромной страны, а следует просто отправить меня в сумасшедший дом, как обычного безумца. Если же я являюсь тем человеком, какому вы придали такую важность, то он не станет направлять свой острый меч на хвосты тех льва и дракона, чтобы раздразнить их и заставить броситься на себя. Наоборот, насколько сможет он будет себя защищать. Подобно тому, как я добровольно избрал некое десятилетнее отшельничество и, терпя трудности, превышающие человеческие возможности, ни коим образом не вмешался в политику и не захотел этого. Потому что моё святое служение мне это делать запрещает.

О, решающие и управляющие! Если человек – как было написано в газетах двадцатипятилетней давности – одним выступлением делает своими единомышленниками тридцать тысяч человек, и приковывает к себе внимание огромной действующей армии, и отвечает шестью словами на вопросы главного английского священника, желающего ответ из шестисот слов, и у истоков провозглашения свободы произносит речи, подобно самому известному дипломату, то как это возможно, чтобы в ста двадцати написанных им брошюрах к этому миру и политике были обращены лишь пятнадцать слов? Разве хоть какой-то разум согласится с тем, что этот человек преследует политические цели, его стремления направлены на этот мир и на противостояние властям? Если бы такой, как он, человек думал о политике и о вмешательстве в дела властей, то даже в одной брошюре он в сотне мест явно и косвенно дал бы это почувствовать. Интересно, если бы его целью была политическая критика, то разве в его книгах не нашлось бы других оснований для претензий, кроме одного-двух законов о наследовании и женском покрывале, действующих с давних пор?

Да, человек, следующий некой политической идее, оппозиционной режиму власти, совершившей великую реформу, мог бы найти не один-два известных повода для критики, а сотни тысяч. Словно у правительства республики имеется лишь один-два маленьких вопроса, касающихся реформы. У меня же не было абсолютно никакого намерения его критиковать, и при этом в одной-двух моих книгах, которые я написал давно, есть лишь несколько слов, и не смотря на это, про меня говорят: “Нападает на реформу и режим власти”. Так вот, я тоже хочу спросить: “Разве одному научному вопросу, который не может служить причиной даже самого мелкого наказания, можно придавать такой внушающий опасения образ и задействовать в этом огромную страну?”

Итак, то, что мне и нескольким моим друзьям дали простое и незначительное наказание и при этом по всей стране против нас велась такая сильная пропаганда, пугали народ, отвращая его от нас, и для того, чтобы выполнить дело, которое может исполнить один местный человек – т.е. для моего ареста – в Испарту прибыл министр внутренних дел Шукру Кая с серьёзными силами, и председатель совета министров Исмет отправился в этой связи в восточные вилайеты, и мне в тюрьме два месяца было полностью запрещено с кем-либо общаться, и на этой чужбине и в одиночестве никому не позволялось даже справиться о моем состоянии и передать мне привет, все это показывает какую-то бессмысленную, немудрую и беззаконную ситуацию, будто огромное, как гора, дерево вырастили ради одного маленького, как горошина, плода. Это не может быть делом не то что такой законной и более других уважающей законы власти, как республиканское правительство, но и вообще никакой власти, которая для разумно ведения дел названа правительством.

Я желаю лишь своих законных прав. Тех, кто во имя закона творит беззаконие я обвиняю в совершении преступления. Надеюсь, что законы республиканского правительства отвергнут произвол таких преступников и восстановят меня в моих правах.

Находящийся в полной изоляции

в Эскишехирской тюрьме Саид Нурси

* * *